Прочла интересную статью, в которой Роберто Честер пишет о таком феномене как зависть терапевта к пациенту и о том, как это влияет на терапию. А в частности, на возможность терапевта чувствовать эмпатию к пациенту.
Я подумала, что эта тема довольно редко поднимается в профессиональных пространствах. Больше пишут и говорят о зависти клиента к терапевту, к его автономии, его интервенциям и прочему. А мне показалось, что очень интересно и важно замечать и терапевтам свою зависть к клиентам. Именно потому что неосознанная зависть может подтачивать, разрушать отношения (и это можно сказать не только про профессиональные отношения).
Зависть терапевта может быть вызвана не только наличием каких-то внешних материальных благ, которые есть у клиента, но также терапевт может завидовать некоторым способам функционирования клиента. Последнее бывает неочевидно, поскольку клиент приходит на терапию прежде всего из-за какого-то ситуативного или хронического дисбаланса, который он чувствует, из-за какого-то страдания. И особенно если речь идет о расстройствах личности, бывает неочевидно, что какие-то способы функционирования клиента могут вызывать не только сочувствие терапевта или опасения от встречи с ними, но также и зависть.
В статье Роберто приводит три случая, иллюстрирующих этот феномен, я вам расскажу про два их них.
Первый случай работы с В., 28-летней незамужней женщиной, имевшей степень бакалавра по английской литературе, она работала библиотекарем и жила с сестрой. С подросткового возраста B. неоднократно проходила психотерапию у разных терапевтов, большинство из которых ставили ей диагноз «пограничное расстройство личности» с низкой степенью интеграции. Отношения B. за пределами семьи были недолговечными и бурными; расставания часто вызывали у неё сильные реакции, включая попытки самоубийства и многочисленные порезы запястий.
Последний терапевт B. работал в амбулаторной клинике и должен был уехать за границу, что обсуждалось в терапии в течение продолжительного времени до прекращения лечения. Однако после отъезда терапевта В. стала страдать от сильной тревоги, злости и суицидальных мыслей. В результате, с её согласия, она была направлена в больницу и госпитализирована в открытое отделение, где начала индивидуальную психотерапию.
В течение первых недель в больнице B. постоянно проявляла враждебность и злость по отношению к персоналу, обвиняя его в безразличии к её потребностям — например, в отказе предоставить ей отдельную палату, в курении в её присутствии и в излишнем шуме. На терапевтических сессиях B. начинала длинные, яростные тирады против разных членов персонала, включая своего терапевта. Любые попытки терапевта интерпретировать её гнев как результат чувства покинутости прежним терапевтом решительно отвергались. Гнев B. на терапевта быстро нарастал. Спустя некоторое время B. начала отказываться покидать кабинет по окончании сеанса, сопровождая отказ яростными высказываниями, разрыванием занавесок, порчей мебели, разбиванием картин и пепельниц, порезами запястий и угрозами убить терапевта, которая, к слову, тоже была женщиной.
Только спустя несколько напряжённых и эмоционально истощающих минут такого поведения B. успокаивалась и покидала кабинет самостоятельно, энергично хлопнув дверью.
Терапевт чувствовала беспомощность перед поведением пациентки и после нескольких подобных сессий обратилась за супервизией к опытному коллеге. Было прояснено, что сама терапевт чувствовала себя парализованной страхом и покинутой остальным персоналом, который, как она справедливо предполагала, знал о поступках пациентки, но не предложил никакой помощи.
Она также призналась, что чувствовала зависть к неконтролируемому выражению агрессии со стороны пациентки. В своей зависти терапевт воспринимала яростные вспышки B. как нечто подобное мощным оргазмическим разрядам; как атаку на персонал, которая выражалась в порче имущества. Она также завидовала и подсознательно наслаждалась, как ей казалось, способностью пациентки выражать агрессию без чувства вины и страха перед ответной реакцией.
Затем терапевт с эмпатией осознала, что её нереалистичные фантазии о пациентке были связаны с одной реальной схожестью между ними: страхом быть покинутой (пациенткой — своим терапевтом, а терапевтом — остальным персоналом).
На этом этапе терапевт осознала, что ей вовсе не обязательно чувствовать себя одинокой и покинутой. Она решила попросить у персонала прямой поддержки. Терапевт договорилась, чтобы в конце каждой сессии два сотрудника заходили в кабинет и выводили пациентку. В первый раз B. попыталась отреагировать агрессивно на новое правило, но быстро отказалась от сопротивления, когда поняла, что её руки крепко удерживаются мужчинами из персонала. Во второй раз им уже не нужно было держать ее.
С этого момента агрессивное поведение больше не повторялось; в помощи персонала больше не было нужды, и пациентка начала работать на сессиях более продуктивно.
Затем выяснилось, что B. чувствовала вину и отчаяние из-за неспособности контролировать свои агрессивные импульсы. Первоначальная неспособность терапевта удержать её вызвала у неё панику и усугубила степень её деструктивных реакций.
Интересно, что до осознания терапевтом своей зависти, она предполагала, что пациентка на самом деле наслаждалась своими, казалось бы, неконтролируемыми вспышками ярости. Осознавание своей зависти же позволило терапевту скорректировать свое восприятие агрессии пациентки. Предыдущее восприятие было скорее проекцией агрессивных фантазий терапевта на пациентку. Теперь же терапевт смогла эмпатически заметить внутреннюю борьбу пациентки со своими разрушительными импульсами. А также увидеть, что у пациентки есть потребность в том, чтобы быть удержанной.
То есть с одной стороны, терапевт осознала, что чувствовала себя покинутой персоналом также как пациентка чувствовала себя покинутой предыдущим терапевтом.
С другой стороны, осознание зависти к проявлениям пациентки, помогло терапевту увидеть и то страдание, которое чувствовала пациента из-за невозможности контролировать свою агрессию и из-за невозможности почувствовать надежные внешние границы. Все это привело к тому, что терапевт обратилась к персоналу за поддержкой и пациента смогла опереться на внешние границы сначала физически, а затем и психологически.
Второй случай работы с С., 25-летним мужчиной, имевшим степень магистра в области музыковедения и превосходно игравшим на флейте. Его доставили в больницу после вспышки насилия по отношению к своей матери.
При поступлении C. был диагностирован как страдающий параноидной формой шизофрении. В отделении он держался в стороне, часто играл на флейте, в чём был весьма искусен.
С самого начала госпитализации C. трижды в неделю проходил индивидуальную динамическую психотерапию. Во время сессий он был постоянно сдержан, молчалив и большую часть времени хранил тишину.
Через месяц терапевт осознала, что ни она, ни пациент не упоминают на сессиях тот факт, что C. регулярно играет на флейте в отделении, хотя это регулярно обсуждалось на собраниях персонала. Дальнейшая интроспективная работа привела к осознанию зависти терапевта к пациенту из-за его музыкальных способностей — способностей, которыми она сама не обладала, но хотела бы обладать. Её зависть и её агрессивный компонент стали источником чувства стыда, и на сессиях она подавляла их вместе с их триггером — сознательным восприятием игры пациента на флейте. Вне сессий она не исключала этот факт из сознания, но и не интегрировала его в терапевтический процесс.
С этим новым пониманием на следующей сессии терапевт обратилась к усилиям и мастерству, проявляемым C. в его игре на флейте, и начала терапевтическое исследование этой темы, о которой пациент охотно говорил.
Постепенно выяснилось, что он всегда был очень близок с матерью — профессиональной пианисткой, с которой он спал в одной кровати до 15 лет. Парадоксально, но его мать, будучи музыкантом по профессии, никогда не поощряла его интерес к музыке. C. чувствовал, что его музыкальное развитие и его зависимость от матери находятся в конфликте. Новый интерес терапевта к его музыкальной деятельности воспринимался C., который в переносе отождествлял её с матерью, как разрешение быть независимым и развиваться. Эти результаты сопровождались явным снижением параноидной враждебности и значительным улучшением социального поведения C.
Здесь описано, как осознание терапевтом своей зависти к художественным способностям пациента позволило ей включить тему игры пациента на флейте в терапию. Затем удалось обнаружить связь между тем, как ситуация с терапевтом, игнорирующим способности пациента, актуализировала и повторяла ситуацию пациента с матерью, которая не принимала его способности, при этом поддерживая с ним симбиотическую связь. После того как стал возможен новый опыт в терапии (терапевт стала говорить с клиентом о его игре на флейте), пациент постепенно смог контактировать со своим подавленным гневом к матери.